Холодный осенний ливень барабанил по потрепанной крыше моего «Жигулёнка» с такой яростью, будто хотел проломить металл и смыть меня вместе с горем в мокрые потоки асфальта. Каждая капля была как стук молотка по наковальне моей судьбы, безжалостно и гулко. Я только что вырвалась из стерильного, пахнущего смертельным страхом больничного ада, где усталый врач с потухшим взглядом в очередной раз, словно вынося приговор, отказался делать маме операцию. Сумма, которую он назвал, была не просто неподъёмной. Она была насмешкой, циничным указанием на моё место в жизни — в грязи, у подножия тех, для кого такие цифры были лишь мелочью на развлечения.
За год изнурительной борьбы с болезнью мамы я перестала быть собой. Я стала тенью, изможденным созданием с тремя работами, тонущим в долгах и кредитах, которые уже перестали давать. Безысходность стала моим постоянным спутником, ее вкус — привкус ржавого железа на языке, который не оттирался ни едой, ни слезами. Именно в эту минуту абсолютной пустоты, когда я, рыдая, почти уткнулась в руль, зазвонил телефон. Тётя Люда, вездесущая и настойчивая, как моль, нашла свою жертву. Ее голос, шипящий и деловитый, резанул слух.
— Слушай сюда, Анька, не реви! — приказала она, не дав мне и слова вымолвить. — Я тебе спасательный круг кидаю. Лови! Семья Орловых. Состояние — небо и земля по сравнению с нашим муравейником. А у них сын… Ну, инвалид. После жуткой аварии. Не ходит, почти не говорит. Ищут ему сиделку. Молодую, крепкую, приятной наружности. Но не просто сиделку… Жену. Формально, конечно. Для статуса, для ухода, чтобы свои были. Они щедро оплатят. Очень, очень щедро. Подумай. Это пахло не сделкой. Это пахло продажей души. Но дьявол, предлагавший её, держал на ладони жизнь моей матери. А что предлагала мне так называемая честная жизнь? Нищету, унижения и одинокие, бедные похороны самой родной мне души.
Неделю я металась в сомнениях, но страх потерять маму перевесил всё. И вот я уже стою в центре гостиной их особняка, чувствуя себя букашкой на отполированном мраморном полу. Воздух был холодным и стерильным, пахнул деньгами и бездушием. Мраморные колонны, хрустальные люстры, ослепляющие блеском, портреты строгих, надменных предков, чьи глаза, казалось, сверлили меня, оценивая мую дешевизну. А в центре этой ледяной роскоши, у огромного окна, за которым бушевал тот самый дождь, сидел он. Артём Орлов. Он был прикован к инвалидному креслу, и его тело, даже через одежду, выглядело худым и беспомощным. Но лицо… Лицо было поразительно красивым — четкие скулы, густые брови, темные волосы. Но оно было абсолютно бесстрастным, как у античной статуи. Его взгляд, пустой и стеклянный, был устремлен в парк, на промокшие под дождем деревья, но казалось, он не видел ничего, находясь где-то далеко в глубинах собственного сознания или его отсутствия. Его отец, Пётр Николаевич, седовласый исполин в идеально сидящем костюме, оценил меня одним беглым, но пронизывающим взглядом. Я почувствовала себя товаром на аукционе.
— Условия, я полагаю, вам ясны? — его голос был ровным, низким и холодным, как сталь. — Вы выходите за моего сына замуж. Юридически. Ухаживаете за ним, находитесь рядом, обеспечиваете комфорт. Никаких интимных или супружеских обязательств, кроме внешних атрибутов. Вы — компаньонка и медсестра, облаченная в юридический статус жены. Через год — очень солидная сумма на вашем счету и полная свобода. Месяц — испытательный срок. Не пройдете — получите компенсацию за месяц и уходите.
Я лишь кивнула, сжав руки в кулаки так, что ногти впились в ладони. Я смотрела на Артёма, пытаясь найти в его глазах хоть искру, отклик. Но ничего. Казалось, он был всего лишь дорогой, живой куклой, частью интерьера.
Свадьба была тихой, безрадостной и похожей на плохой спектакль. Меня переселили в просторную, но бездушную комнату, смежную с его апартаментами. Моя жизнь превратилась в монотонную, выматывающую рутину: кормление с ложечки, унизительные гигиенические процедуры, молчаливые прогулки по парку, чтение книг вслух неподвижному, безразличному мужу. Он редко подавал признаки жизни: тихо стонал во сне, иногда его палец непроизвольно дёргался. Я привыкла к его молчанию, к его пустому взгляду. Мне стало безумно жаль его, этого молодого, красивого мужчину, запертого в безжизненной оболочке. Я начала говорить с ним, делиться своими страхами, болью за маму, как с дневником, который никогда не ответит.
Но спустя месяц что-то пошло не так. Реальность начала давать трещины.
Как-то раз, разнося ужин, я зацепилась каблуком за край роскошного персидского ковра и, потеряв равновествие, едва не шлепнулась на пол. И из груди Артёма вырвался не просто привычный стон, а отчётливый, короткий, почти человеческий выдох, полный неподдельного испуга. Я замерла, уставившись на него. Его лицо оставалось каменным. Показалось, — убедила я себя, с трудом отдышавшись.
На следующее утро я не смогла найти свою любимую заколку, единственную яркую вещицу в этом царстве скуки. Перерыла всю комнату. Вечером, укладывая Артёма спать, я увидела её. Она лежала на его прикроватной тумбе, с той стороны, куда я никогда не подходила. Аккуратно, будто её туда бережно положили. Я списала это на собственную усталую забывчивость.
Потом была книга. Я читала ему «Вишневый сад», и мне срочно позвонили из больницы по поводу маминых анализов. Я, чтобы не мять страницы, сунула книгу в ящик его стола. Наутро книга лежала на столике для завтрака, раскрытая на той самой странице, где я остановилась, но заложенная изящным каменным брелоком в виде ящерицы, которого я раньше никогда не видела. Рука у меня задрожала. Это уже не могло быть случайностью.
