Свекровь моя, Антонина Петровна, женщина была – кремень. Не подойди, не погладь. Она и в сорок пять выглядела на все шестьдесят – жесткая, сутулая, с вечно поджатыми губами. Из тех, что коня на скаку одной левой, а правой – избу подпирает. Муж мой, Дима, был у нее сыном младшим, нелюбимым. А был еще старший, Сереженька. Вот в нем Антонина Петровна души не чаяла. Он и в двадцать пять без мамы шагу ступить не мог, но ее это только радовало. Сереженька был ее светом в окошке, ее надеждой и ее погибелью, как потом выяснилось.
Мы с Димой поженились, когда нам было по двадцать два. Студенты, голь перекатная. Антонина Петровна нас на порог, конечно, пустила, но с таким лицом, будто мы ей не родня, а грязные щенята, забежавшие из соседнего подъезда. «Ну, живите, – процедила она, выделяя нам маленькую комнатушку, смежную с залом, – только чтоб тихо. И на мою еду рты не разевайте».
Я тогда девчонкой была гордой, да и готовить умела. Сцепила зубы, сказала Димке: «Ничего, прорвемся». Мы со стипендии и Димкиных подработок (он по ночам «бомбил» на старенькой «шестерке») покупали свои макароны, свою тушенку. Я на общей кухне умудрялась разносолы готовить, что свекровь, проходя мимо, порой носом тянула, но из гордости пробовать не просила.
А через полгода и Сереженька решил гнездо свить. И привел он не девушку, а стихийное бедствие. Маринка. Вертихвостка из нашего же института, только с параллельного потока. Глазки масляные, губки бантиком, а сама – хваткая, что бультерьер. Она Антонину Петровну не боялась. Она ее с первого дня своим обволакивать обволакивать начала, как плющ дерево — ласково, но крепко.
«Ой, Антонина Петровна, какие у вас котлеты! – щебетала она, уплетая за обе щеки. – А Сереженька говорил, вы строгая! Да вы же золото!»
Свекровь таяла. Она, привыкшая командовать, вдруг встретила кого-то, кто не спорил, а поддакивал, да так лебезил, что у меня аж зубы сводило. Маринка быстро смекнула, что к чему. Сереженька – маменькин сынок, и путь к нему лежит через умасливание будущей свекрови.
Им, конечно, выделили лучшую, дальнюю комнату. И кормить их стали с хозяйского стола. Маринка быстро забеременела. Ну, тут уж всё. Она стала в доме «хрустальной вазой».
А в этой же необъятной «сталинке» доживала свой век мать Антонины Петровны, баба Зина. Божий одуванчик. Тихая, незаметная старушка, которая всю жизнь проработала в библиотеке. Она жила в самой крошечной бывшей комнате прислуги, с маленьким окошком, но никогда не жаловалась. У нее была своя «однушка» в хрущобе, но Антонина Петровна лет за пять до этого хитростью ее к себе перевезла, убедив переписать квартиру на себя. «Мама старенькая, догляд нужен», – объясняла она соседям.
