Адвокат говорил долго и нудно про недееспособность, про возможность оспаривания завещаний, составленных под влиянием болезни, про судебную практику и моральные аспекты наследования. Его слова сливались в один гул, а я сидела и думала о том, как папа учил меня кататься на велосипеде во дворе, подхватывая, когда я теряла равновесие. Как покупал мороженое, когда мама ругала за плохие оценки. Как последние месяцы держал мою руку своей холодной рукой, когда ему было особенно тяжело, и шептал: «Спасибо, что ты есть.»
— Наталья Михайловна, вы меня слышите? — резко спросил адвокат.
— И что вы решили? — Игорь смотрел на меня с плохо скрываемым нетерпением.
Я посмотрела на них — на брата с его самоуверенным лицом, на адвоката с его профессиональным равнодушием. У меня не было сил спорить, доказывать, объяснять.
— Дайте мне ещё немного времени, — попросила я.
— Времени у тебя было больше чем достаточно, — Игорь встал и застегнул пиджак. — В понедельник мы подаём исковое заявление. Последний шанс решить всё мирно.
Воскресенье я провела в папином кабинете, перебирая его бумаги. Искала квитанции об оплате коммунальных услуг, медицинские справки, документы на квартиру — всё, что могло пригодиться, если дело дойдёт до суда. Руки тряслись, глаза слезились от пыли и усталости.
В старой коробке из-под ботинок, которую папа хранил на верхней полке шкафа, лежали фотографии, письма, какие-то записи на клочках бумаги. Я доставала их пачками, сортировала, откладывала в стороны. Вот папа молодой, ещё с густыми тёмными волосами, обнимает маму на свадьбе. Вот мы с Игорем маленькие, стоим рядом с новогодней ёлкой на даче. Вот мой аттестат зрелости с его гордой подписью на обороте.
И вдруг — записка на обычном листе в клеточку, сложенном пополам. Почерк узнала не сразу — слишком дрожащий, неровный, но это точно был папин. Написано, видимо, совсем недавно — чернила ещё не выцвели.
«Наташенька, если ты это читаешь, значит, меня уже нет рядом. Знаю, Игорь будет недоволен завещанием. Наверное, скажет, что я был не в себе, что лекарства повлияли на мой разум. Но я всё понимал и много раз всё обдумывал, когда писал завещание.
Игорь — хороший человек, мой сын, которым я горжусь. Но у него своя жизнь, своя семья, свои заботы. Он навещал меня по праздникам, звонил раз в месяц, и я понимал — так и должно быть. Дети вырастают и живут отдельно.
А ты отдала мне два года. Лучших года своей молодости. Могла устроить личную жизнь, найти работу получше, путешествовать. Но осталась рядом, когда мне было страшно и больно. Читала вслух, когда глаза уставали. Готовила, убирала, ходила в поликлинику. Держала за руку, когда болело сердце.
Не вини себя и не слушай никого. Ты заслужила это наследство не потому, что дочь, а потому, что была настоящей дочерью. Каждый день, каждую минуту. И я хочу, чтобы у тебя было всё хорошо.
Люблю тебя больше жизни. Твой папа.»
Я читала записку снова и снова, пока буквы не расплылись от слёз. Но это были уже другие слёзы — не горькие, а светлые, тёплые. Папа всё объяснил. Он помнил каждый мой день рядом с ним. Он понимал и ценил. Он любил.
Впервые за эти тяжёлые дни я почувствовала покой и уверенность. Игорь может говорить что угодно, угрожать судом, приводить адвокатов. Но у меня есть правда. И этого достаточно.
Игорь пришёл в понедельник утром ровно в девять, как деловой человек на важную встречу. Выглядел решительно и собранно — видно, всё выходные настраивался на решающий бой. Но я встретила его спокойно, даже налила чай в папины чашки и поставила на стол печенье.
— Ну что, Наташка, надумала? — спросил он, садясь на край стула и не притрагиваясь к угощению. — Время истекло. Адвокат ждёт моего звонка.
— Да, я всё решила, — я достала папину записку из кармана халата. — Но сначала прочти это.
Он взял листок настороженно, пробежал глазами первые строчки. Лицо менялось по мере чтения — сначала удивление, потом раздражение, потом что-то другое, что я не смогла определить сразу. Может быть, стыд? Или просто злость, что его планы нарушились?
