— Может, я просто отвыкла от отношений, — сказала я, садясь напротив дочери.
— Мам, а что ты о нем знаешь? Где работает, где жил раньше, есть ли у него дети?
— Он рассказывает постепенно…
— За три недели, — поправила я и сама услышала, как глупо это прозвучало.
Лена допила свой чай, поставила кружку на стол.
— Послушай, я не против того, чтобы у тебя кто-то был. Но только… не торопись, ладно? Ты стоишь того, чтобы тебя узнавали не спеша и по-честному.
Ночью я долго не могла заснуть. Слова дочери крутились в голове, как заноза. А ведь действительно — что я знаю об Андрее? Красивые истории, обаятельную улыбку, умелые руки… И странное ощущение, что он всегда немного играет роль.
Утром он позвонил и предложил съездить в Троице-Сергиеву лавру.
— Там сейчас такая красота — снег, тишина. И я хочу показать вам одну икону…
Я согласилась, но весь день ловила себя на том, что внимательно слушаю его интонации, ищу фальшь. И находила — в том, как он уходил от прямых вопросов, как менял тему, когда разговор касался его прошлого.
Но его рука была теплой, глаза добрыми, а в лавре он молился искренне. И я думала: может, Лена просто ревнует? Может, я слишком подозрительна?
Только вечером, когда он торопливо попрощался, сославшись на важные дела, я поняла: дочь была права. Что-то здесь не так.
Он пропал во вторник. Просто перестал отвечать на звонки.
Сначала я подумала — заболел. Потом — может, что-то случилось. К вечеру среды уже представляла больницы и аварии. К четвергу поняла: если бы что-то серьезное, мне бы сообщили. Ведь сообщили бы?
В пятницу, когда я уже готова была ехать к той бабушке, у которой он снимал комнату (адреса я не знала, но район он упоминал), пришло сообщение:
«Верочка, прости, что молчал. Срочно уехал в Суздаль — там нашлась работа по реставрации. Интернета почти нет, телефон плохо ловит. Скучаю.»
И фотография — старинная икона в золотом окладе.
Я смотрела на экран и не знала, радоваться или злиться. Радоваться, что он жив и здоров. Злиться, что не предупредил. А может, это я слишком многого хочу? Мы же не муж и жена, даже не… А кто мы, собственно?
На следующий день пришло еще одно фото — заснеженный храм на фоне золотого заката. «Смотри, какая красота. Вернусь — покажу тебе это место.»
Вернусь… Когда? Через неделю? Месяц?
Я написала: «Когда планируешь быть дома?» Ответа не было три дня.
Потом: «Работа затягивается. Но я думаю о тебе.»
Думает… А я не думаю, а живу этими мыслями. Каждый день проверяю телефон десятки раз. Каждый вечер жду звонка. Каждую субботу еду в церковь и смотрю на дверь — а вдруг?
Через две недели он прислал фото себя на фоне Спасо-Евфимиева монастыря. Небритый, в шапке-ушанке, улыбается. «Скоро домой. Соскучился.»
Я ответила: «Я тоже скучаю.» И это была правда. Но правда была и в том, что за эти две недели я отвыкла ждать. Научилась засыпать, не проверив телефон. Научилась планировать выходные, не оставляя время для его звонков.
А когда через месяц он наконец вернулся — загорелый, веселый, с подарками и извинениями — я поняла: что-то во мне изменилось. Я была рада его видеть. Но уже не готова была строить жизнь вокруг его появлений и исчезновений.
Хотя старалась этого не показывать.
— Андрей, а давайте обсудим наши расходы? — я поставила перед ним кружку с чаем и села напротив. Он уже месяц практически жил у меня — приходил вечером, оставался на ночь, уходил утром на работу. Которая, кстати, все время была разной: то реставрация, то стройка, то «временный подряд».
— Какие расходы? — он поднял брови, отрываясь от телефона.
— Ну, еда, коммунальные… Ты же здесь бываешь каждый день.
Андрей отложил телефон, посмотрел на меня внимательно.
— Вера, ты что, счет выставляешь?
Тон изменился мгновенно. Из мягкого стал колючим.
— Нет, конечно. Просто подумала, что мы могли бы… ну, разделить как-то…
— А я думал, мы семья почти. А семье считать неприлично.
— Но ведь у каждого свой бюджет…
— У меня сейчас сложный период, — он встал, прошелся по кухне. — Думал, ты понимаешь. А ты мне тут… как управдом какая-то.
Я замолчала. В груди что-то сжалось — знакомое чувство вины. Всегда так: стоило заговорить о чем-то практическом, как становилась виноватой.
— Извини, — сказала тихо. — Не хотела тебя обидеть.
— Да ладно уж, — он вернулся к столу, но настроение было испорчено. — Просто я не привык… В общем, если что, сам разберусь.
Остаток вечера мы молчали. Я мыла посуду, он смотрел телевизор. Когда я принесла ему свежие полотенца и поставила зубную щетку в стакан рядом со своей, он сказал:
— Спасибо, хорошая ты. Прости, что резко ответил.
И поцеловал в макушку. И я растаяла. Как всегда.
Но ночью лежала и думала: почему он так отреагировал? Почему простой разговор о деньгах стал проблемой? И главное — почему я сразу начала извиняться?
Утром, когда он ушел, я посчитала расходы за последний месяц. Цифра получилась внушительной. Не критичной, но заметной. И дело было даже не в деньгах, а в том, что он принимал все как должное. Как будто я обязана его содержать.
А может, я действительно мелочная? Может, любовь не измеряется деньгами?
Только почему тогда у меня такое чувство, что меня используют?
Вечером он пришел с букетом тюльпанов и бутылкой вина.
— За что праздник? — спросила я.
— За то, что ты у меня есть, — ответил и обнял так крепко, что вопросы отпали сами собой.
Но где-то глубоко внутри червячок сомнения остался. И с каждым днем грыз все больше.
— Посиди немного, — попросила я, доставая мольберт. — Хочу тебя нарисовать.
Андрей устроился в кресле у окна, взял в руки книгу. Февральский свет был мягким, идеальным для портрета.
— Только не делай меня слишком красивым, — засмеялся он. — А то не поверят, что это я.
