– Елена, ты сейчас, вообще, серьезно говоришь? – пораженная до глубины души, с горечью и недоумением в голосе, спросила Светлана, глядя прямо в бесстыжие, наглые глаза золовки. – Ты, что, на полном серьезе думаешь, что имеешь какое-то моральное право требовать от меня, совершенно незнакомого тебе, в сущности, человека, мою квартиру, только лишь потому, что ты, видите ли, мне… завидуешь, как ты сама тут призналась? Ты, правда, думаешь, что это справедливо, по-человечески, по-родственному, в конце концов? Да ты в своем уме вообще, Лена?
– А почему, собственно, и нет? – нагло, вызывающе ответила Елена, не опуская глаз. – А что, разве нет? Я, между прочим, считаю, что имею на это полное моральное право! Я, как-никак, твоя, заметь, родная сестра, по крови, по отцу, в конце концов! А ты, ты-то кто вообще такая? Так, приблуда какая-то, никто и звать никак! Чужая ты в нашей семье, всегда была и, смею тебя уверить, навсегда чужой и останешься! Так что, будь добра, подвинься, не мешай людям жить, как им положено, а не как тебе, случайной выскочке, вздумалось!
– Довольно! С меня хватит, Лена! – не выдержав, рявкнул, как зверь, Михаил, вскакивая с места так резко, что стул с грохотом отлетел в сторону. Лицо его, обычно спокойное и добродушное, покраснело от ярости, глаза метали молнии. – Елена, прекрати, сию же минуту, этот балаган, этот цирк, этот позорный базар! Слышишь меня? Прекрати немедленно, пока я тебя, чего доброго, взашей отсюда не выставил!
Света – моя законная жена, моя любимая женщина, моя единственная семья, в конце концов! Пойми ты это, наконец, своими куриными мозгами! И она для меня, ты должна это знать и помнить, Лена, дороже всех родственников на свете, понимаешь? И если ты, и вправду, до сих пор, хоть на секунду, думаешь, что можешь вот так, нахрапом, наглостью, хамством приехать и выгнать ее, единственную хозяйку, из собственного дома, то ты, Лена, глубоко, преступно ошибаешься, клянусь тебе всем святым! Света никуда не поедет, слышишь меня? Ни сегодня, ни завтра, ни через год, ни когда бы то ни было! Это ее дом, и она будет жить здесь, сколько захочет, сколько ей будет угодно!
А ты… а ты, Лена, если ты еще хоть раз посмеешь переступить порог этого дома, я тебе, честное слово, не ручаюсь за себя! Ты меня поняла? А теперь, будь добра, встала и ушла отсюда, пока цела! И катись, Лена, отсюда, откуда приехала, подобру-поздорову! И больше, заклинаю тебя, никогда, слышишь, никогда не появляйся больше на нашем, на Светкином, на моем, наконец, пороге! Чтобы духу твоего здесь больше не было! Пошла вон!
Елена, словно облитая ледяной водой, вскочила со стула, как ужаленная гадюка. Лицо ее, до этого пылающее злобой, вдруг в одно мгновение исказилось гримасой ярости и бессильной злобы. Она, видимо, впервые за много лет, увидела своего вечно мягкотелого брата таким – решительным, твердым, непоколебимым, готовым до последнего патрона защищать свою семью, свой дом, свою любовь.
– Ах, вот так ты, значит, заговорил, Мишенька! – прошипела она, глядя на Михаила с ненавистью, сквозь слезы ярости и бессилия. – Ну, ну, смотрите же, любуйтесь! Смотрите, да не говорите потом, что вас не предупреждали! Вы еще, уверяю вас, вспомните меня! Вы, голубчики, еще не раз горько пожалеете об этом! Вы еще узнаете, что такое, когда Елена за дело берется! Я вам устрою сладкую жизнь, вот увидите! Я вам покажу, где раки зимуют, попомните мои слова!
И, не говоря больше ни слова, ничего не добавив, она, как разъяренная фурия, вихрем выскочила из квартиры, напоследок, словно выплескивая последние капли яда, громко хлопнув дверью так, что в прихожей, содрогнувшись, с крючка упала тяжелая, медная вешалка, с грохотом рухнув на пол.
Михаил и Светлана, как выжатые лимоны, измученные, потрясенные до глубины души, стояли посреди комнаты, тяжело дыша, словно после долгого, изнурительного бега. В спертом воздухе, словно после грозы, надолго повисло тяжелое, гнетущее напряжение, казалось, даже стены дома дрожали от пережитого потрясения. Но вместе с тем, неожиданно, словно после ливня, сквозь тучи выглянуло солнце, появилось и какое-то странное, непонятное, легкое облегчение, словно гора с плеч свалилась. Буря, наконец, пронеслась, унеся с собой злобу, обиду, унижение и страх, но их дом, их маленький, уютный мир, устоял, выдержал натиск, остался нерушим.
– Спасибо тебе, Миша, – тихо, с нежностью и благодарностью в голосе, сказала, наконец, Светлана, глядя мужу прямо в глаза, полные слез и любви. – Спасибо тебе, мой хороший, за все. Спасибо, что защитил меня. И нас, наш дом, нашу любовь. Спасибо, что не струсил, не предал, не отступил. Я… я тобой сегодня так горжусь, Мишенька…
Михаил, словно очнувшись от кошмарного сна, обнял ее крепко, прижимая к себе, к родному плечу, словно боясь отпустить, потерять навсегда.
– Прости меня, Светик, – виновато прошептал он, гладя жену по волосам. – Прости меня, дурака, за эту змею подколодную, за сестру мою бестолковую. Я, честное слово, не знал, не думал, не мог представить себе даже в самом страшном сне, что она способна на такое, на такую низость, на такую подлость. Я был таким идиотом, таким слепым, таким… таким трусом, наверное, да, трусом, пытался все сгладить, уступить ей, угодить, как ты правильно заметила, Светик, этой змее, понимаешь? А надо было сразу, как ты говоришь, вот прямо с порога, поставить эту гадину на место, чтобы знала свое место, чтобы больше не смела рыпаться. Прости меня, Светочка, прости меня за все…
– Ну что ты, Миша, милый, ну что ты, успокойся, – нежно улыбнулась Светлана, вытирая слезы и прижимаясь щекой к его щеке. – Ну, что ты, право слово, говоришь такое… Все хорошо, Мишенька, слышишь? Все уже позади, все уже закончилось, слава Богу. Главное, что все обошлось. И мы снова вместе, правда? И мы снова рядом. Разве это не главное, Миша?
Вечером, когда город за окнами погрузился в мягкий, синий полумрак, укутавшись в тени, они, как в старые добрые времена, снова сидели на кухне, плечом к плечу, рука об руку, пили горячий, ароматный чай с душицей, и молча, просто молча, смотрели в окно, где медленно, словно светлячки, зажигались теплые, домашние огни вечернего, засыпающего города. В их уютной, маленькой квартире, словно по мановению волшебной палочки, снова, как и прежде, царил мир, покой и тишина. Но что-то, неуловимое, важное, главное, в их отношениях, все-таки изменилось, словно после бури воздух стал чище, прозрачнее, свежее.
Светлана и Михаил, пройдя вместе через это нелегкое, обидное испытание, стали как-то ближе, понятнее друг другу, словно лучше узнали друг друга в беде, открыли новые, неизведанные прежде глубины любви и взаимопонимания. Они, наконец, окончательно, раз и навсегда, поняли и прочувствовали до глубины души, что самое главное, самое ценное, самое дорогое, что есть в их жизни – это их дом, их крепость, их тихая гавань, их семья, и они, отныне и навсегда, готовы оберегать и защищать это сокровище от любых невзгод, от любых непрошеных гостей, от любых злых ветров и черных завистей. И свет, теплый, ровный, приветливый, в окнах их любимого дома, горел, не мигая, до самой поздней ночи, словно тихий, надежный маяк, указывающий всем заблудшим душам путь к тихой, желанной гавани долгожданного семейного счастья.
