— Гуляете? — поинтересовался старик, которого похоронили несколько месяцев назад, — и мы гуляем. Я пришел Белочку свою проведать… Скучаю по ней очень… — Мама, ты тоже это видишь? — обалдело спросила я, — смотри, там, рядом с Белкой… Это же ее хозяин идет! Его тулуп, его валенки черные — таких ни у кого нет. Мама, мы же были с тобой на его похоронах, мы же видели, как он в гробу лежал! Ну не может же его призрак к Белке приходить?!
***
Дачный поселок тихо дремал, убаюканный шелестом листвы и щебетом птиц. В самом дальнем его уголке, у старенького домика с покосившимся крыльцом, на скамеечке сидели двое: старик и собака. Дед Никита был кряжистым, немногословным мужчиной с добрыми, но усталыми глазами. Ходил он медленно, степенно, разговаривал тихо, тщательно подбирая слова. В деревне его любили и уважали — за всю жизнь он никому ничего плохого не сделал. Белка же была его полной противоположностью. Белая с рыжими пятнами шерсть блестела на солнце, а единственный зрячий глаз глядел как-то по-человечески, мудро, что ли. Она всегда была рядом с дедом, чутко следя за каждым его движением. И хотя голос ее я так ни разу и не услышала, в ее взгляде читалось больше, чем в тысячах слов. Однажды я гостила на даче у бабушки с дедушкой. Сидела на крыльце, читала книгу, когда увидела, как дед Никита медленно ковыляет по дороге, опираясь на толстую палку. Белка, как всегда, шла рядом, не отставая ни на шаг. — Здравствуй, дед Никита, — поздоровалась я. Он остановился, приподнял свою старую кепку и улыбнулся мне своей беззубой улыбкой. — Здравствуй, девонька. Что читаешь? — Да так, сказки, — ответила я, захлопнув книгу. — Сказки — это хорошо, — кивнул дед Никита, — в них правда жизни есть. Только за красивыми словами ее разглядеть надо уметь. Белка прижалась к его ноге, словно поддерживая старика. — Как Белка? — спросила я, наклонившись, чтобы погладить ее по мягкой шерсти. Белка в ответ лизнула меня в руку. — Ничего, живет, — ответил дед Никита, — стареет, конечно. Но не жалуется. Она у меня кремень-баба. — Жалко ее, — вздохнула я, — один глаз… Дед Никита помрачнел. — Да, жалко. Зверье же тоже чувствует. Какой-то изверг ей так жизнь поломал. Солью в глаз. За что? Не понимаю. Я замолчала, не зная, что сказать. В глазах деда Никиты застыла такая боль, что у меня сердце сжалось. — Ладно, пойду я, — проговорил он, словно очнувшись, — надо Белку покормить. Да и самому поесть не мешает. Он пошел дальше, а я смотрела ему вслед. В его сутулой фигуре чувствовалось одиночество и какая-то невыразимая тоска. На следующий день я решила навестить деда Никиту. С пустыми руками же не пойдешь, поэтому взяла с погреба баночку бабушкиного вишневого варенья и пошла к нему. Когда я постучала в дверь, Белка тихонько зарычала. Но, узнав меня, тут же завиляла хвостом. — Здравствуй, Белка, — поздоровалась я и вошла в дом. Дед Никита сидел за столом и чинил старую обувь. — Ой, а я как раз собирался чай пить, — обрадовался он, увидев меня, — проходи, девонька, садись. Я поставила варенье на стол. — Это вам от бабушки, — сказала я, — вишневое. — Спасибо, — поблагодарил дед Никита, — как раз к чаю будет. Он поставил чайник на плиту и достал из шкафа две кружки. — Расскажи мне что-нибудь, дед Никита, — попросила я, когда мы сели пить чай, — про жизнь, про войну… Дед Никита задумался. — Про войну рассказывать — это тяжело, — сказал он, наконец, — там такого насмотрелся, что до сих пор в кошмарах снится. А про жизнь… Жизнь она разная бывает. И хорошая, и плохая. Но главное — не терять надежду. И верить в добро. Он помолчал, а потом посмотрел на Белку, которая лежала у его ног. — Вот, взять хотя бы эту собаку. Кто-то ей жизнь сломал, а она не озлобилась. Любит меня, радуется каждому дню. У нее надо учиться. — Вы ее очень любите, да? — спросила я. (продолжение в статье)
Полина всегда говорила, что кухня — это её крепость. Не потому что любила стоять у плиты и варить борщи на всю округу — как раз наоборот. Просто кухня была её территорией, выстраданной, вылизанной, с белыми глянцевыми фасадами, встроенной техникой и, главное, без бабушкиного трюмо или советских ковров, которые всю жизнь маячили у неё перед глазами. Эту квартиру она получила по наследству от бабушки — царство ей небесное, хотя бабушка при жизни ещё та была «командирша». Но одно надо признать: квартира досталась хорошая, трёшка в кирпичном доме, с балконом на южную сторону. В своё время Полина вложила в ремонт все свои накопления, перекраивала планировку, стояла с прорабом на объекте, ругалась за кривые розетки и швы на плитке. И теперь кухня сияла, как картинка из журнала: кофемашина блестела, аромат молотого зерна витал в воздухе, а на подоконнике, вопреки всем советам, росли не цветы, а два лука в баночках с водой. Для хозяйки символично: растут — значит, всё под контролем.
В этот субботний день Полина накрыла на стол: сыр, колбаса, нарезанный огурчик, плюхнула миску с салатом «на скорую руку» и поставила чайник. Пришла свекровь. Ну как «пришла» — позвонила заранее, что зайдёт «на минутку». Минутка, по опыту Полины, растягивалась часа на три, а потом ещё неделю отходишь. Но отказывать не принято: Тимур, муж, сразу посмотрит таким взглядом, мол, «ну что тебе стоит?». Ему-то что, он вечером убежит на пробежку или к друзьям в баню, а Полина остаётся с этим минным полем — свекровью.
Свекровь, Надежда Павловна, вошла, как хозяйка. В шубке, хотя за окном плюс пять, сапоги натёрты до блеска, волосы уложены. Сразу кинула на диван пакет: — Вот, яблоки привезла, деревенские, натуральные. А то вы всё в магазине берёте, пластмассу.
Полина улыбнулась натянуто: — Спасибо, Надежда Павловна.
И понеслось. Чай налили, сели. Полина заметила, как свекровь обводит глазами кухню, задерживается на вытяжке, потом на посудомойке. Взгляд у неё такой — вроде и восхищается, а внутри словно заносит себе в блокнот: «Записать: у Полины слишком хорошо живёт».
— Ну и кухню ты сделала, — протянула свекровь, в голосе то ли похвала, то ли упрёк. — Всё новое, дорогое. А я всё думаю: и откуда у молодой семьи такие деньги?
Полина поправила чашку перед собой и сдержанно ответила: — Квартира-то мне от бабушки досталась. А ремонт — своими силами. Долго копили.
Свекровь прищурилась: — Вот везёт же некоторым. (продолжение в статье)
— Ты специально всё это делаешь, да? — Антон стоял у двери, прижимая к груди мокрую куртку, с которой всё ещё капала вода на ковёр. Голос его дрожал не от холода — от злости.
— Что я делаю? — спокойно ответила Марина, не отрываясь от разделочной доски. Нож чётко, ритмично ударял по дереву, отрезая ломтики огурца. — Ужин готовлю.
— Не притворяйся. Я про то, что ты опять сказала моей матери, будто мы уезжаем на выходные.
Марина наконец подняла глаза. В них не было удивления — только усталость.
— А что, соврала, по-твоему? — она поставила нож, вытерла руки о полотенце. — Мы действительно уезжаем.
— Но не на эти выходные! — он почти сорвался. — Ты знаешь, что мама зовёт нас к себе. Она сказала, что приготовит ужин, все будут — Олег с Аней, тётя Лида. А ты взяла и…
— И что? — перебила Марина, глядя прямо. — Отменила? Да. Потому что у нас свои планы.
— Свои планы... — Антон сжал кулаки. — Ты понимаешь, как ей будет обидно?
— А ты понимаешь, как мне обидно, Антон? — Марина повысила голос. — Мы с тобой уже полгода не были никуда вдвоём. Каждый раз что-то «важное» у твоей мамы: то день рождения, то годовщина, то просто «давно не виделись». Мы живём по её расписанию!
Он замолчал. Из кухни пахло жареной картошкой, но аппетита не было. Марина стояла напротив, усталая, в домашней футболке, волосы небрежно собраны в пучок. Вроде бы обычный вечер — только воздух густой, как перед грозой.
— Она всего лишь хочет, чтобы семья была вместе, — тихо сказал Антон. — Разве это плохо?
— Это не семья, — Марина бросила взгляд на окно, где за стеклом мелькали огни двора. — Это культ. Всё крутится вокруг неё. Даже ты. Особенно ты.
Он хотел возразить, но не смог. Она сказала это без злости, без упрёка — просто как факт. И от этого было больнее.
— Марин, — он подошёл ближе, опёрся на стол. — Я не выбираю её вместо тебя. Просто... она одна.
— Одна? — Марина усмехнулась. — У неё ты, Олег, Аня, тётя Лида, подруга Валя, соседи, с которыми она болтает целыми днями. Она не одна, Антон. Она просто привыкла, что всё должно быть по её.
— Ну давай тогда я скажу ей, что мы не приедем, — он упрямо выпрямился. — Хочешь, я сам скажу?
— Поздно, — ответила Марина. — Я уже сказала.
Он уставился на неё так, будто она только что призналась в преступлении.
— Ты даже не посоветовалась со мной?
— А ты со мной советовался, когда в прошлом месяце согласился отвезти её на дачу на мои выходные? Или когда отменил поход в театр, потому что «мама просила помочь с проводкой»?
— Это другое, — мрачно сказал Антон.
— Конечно, другое. Всё, что касается твоей мамы — всегда другое.
Марина повернулась, выключила плиту и села за стол. Несколько секунд молчала, потом добавила, уже спокойно:
— Мы едем, Антон. В субботу утром. Я нашла недорогую гостиницу под Звенигородом, всего два часа пути. Никаких звонков, никаких семейных сборищ. Только ты и я.
— Узнает. Конечно узнает. — Марина пожала плечами. — У неё же седьмое чувство.
Он устало опустился на стул.
— Ты специально всё усложняешь.
— Нет, — она посмотрела на него. — Я просто устала жить в её режиме.
Вечером, когда Марина ушла в ванну, Антон набрал номер матери. Ему хотелось уладить всё, пока не поздно, объяснить, что это недоразумение.
— Алло, мам? Привет. Слушай, по поводу субботы... — начал он осторожно.
— Да, я уже знаю, — перебила мать, и по интонации он понял — знает всё. — Марина сказала, что вы не придёте.
— Мам, мы просто хотели немного отдохнуть...
— От чего? От семьи? — в голосе появилась знакомая ледяная нотка. — Ты работаешь пять дней, потом куда-то «отдыхать» уезжаешь, а у меня даже поговорить не с кем. Разве я многого прошу?
Антон закрыл глаза. Всё как всегда. Те же слова, тот же нажим.
— Мам, я всё понимаю, но...
— Нет, ты не понимаешь, — перебила она. — Если бы понимал, не позволил бы этой девчонке распоряжаться вашими делами.
— А я — твоя мать! — вспыхнула она. (продолжение в статье)