– Катя, ну что ты сразу кричишь? – Сергей поставил сумку с продуктами на кухонный стол, устало потирая виски.
Катя стояла у плиты, уперев руки в бёдра. Её тёмные волосы, обычно аккуратно собранные в пучок, выбились из резинки, а в глазах горел тот самый огонь, который Сергей называл «Катин бунт». На плите шипела сковорода с картошкой, а рядом лежала одинокая луковица – весь сегодняшний «улов» из холодильника.
– Я не кричу, – отрезала Катя, хотя её голос дрожал от раздражения. – Я спрашиваю: как мне накормить троих детей, тебя и себя, если в кошельке три копейки, а ты опять притащил только макароны и кетчуп?
Сергей вздохнул, глядя на потёртый линолеум под ногами. Их кухня в старенькой двушке на окраине Екатеринбурга была маленькой, но уютной – с выцветшими занавесками в ромашку, старым столом и полкой, где Катя хранила свои баночки с крупами. Но сейчас эта кухня казалась полем боя, где каждый шаг грозил новым взрывом.
– Я же сказал, – начал он, стараясь звучать спокойно, – сейчас деньги нужны на другое. Скоро всё наладится, Катюш. Потерпи.
– Потерпеть? – Катя резко повернулась, чуть не сбив ложку со стола. – Серьёзно? Ты третий месяц твердишь про «скоро», а я уже картошку с хлебом детям подаю и называю это «ужином»!
Кухня наполнилась запахом подгоревшей картошки. Катя метнулась к плите, выключила газ и с досадой швырнула полотенце на стол. Сергей молчал, чувствуя, как в груди нарастает ком. Он знал, что Катя права. Знал, что она устала. Но и он сам был на пределе.
Они с Катей поженились восемь лет назад, когда обоим было чуть за двадцать. Тогда всё казалось проще: они снимали крохотную студию, ели пельмени из пачек и смеялись над своей «студенческой» жизнью. Потом родилась Маша, через два года – Ваня, а ещё через три – Лизка. Любовь никуда не делась, но быт накрыл их, как снежная лавина. Сергей работал инженером на заводе, Катя – администратором в фитнес-клубе, пока не ушла в декрет. Их зарплаты едва хватало на ипотеку, коммуналку и детские нужды. А теперь ещё и этот его план…
– Серьёзно, Серж, – Катя села на табурет, устало потирая лоб. – Я не могу больше. Ты хоть объясни, на что ты копишь?
Сергей замялся. Он не хотел рассказывать. Не сейчас. Не когда Катя смотрит на него так, будто он предатель, укравший последние крохи семейного счастья. Но её взгляд – острый, как нож, которым она резала ту несчастную луковицу – не оставлял шансов.
– Ладно, – выдохнул он. – Я коплю на машину.
– На машину?! – Катя вскочила, чуть не опрокинув табурет. – Ты шутишь? Нам жрать нечего, а ты про машину?
– Катя, послушай, – Сергей поднял руки, словно защищаясь. – Это для нас. Для семьи. Чтобы детей в сад и школу возить, чтобы на дачу к твоей маме ездить без этих проклятых автобусов. Чтобы Лизку в больницу, если что, быстро доставить. Помнишь, как мы в прошлом году три часа ждали скорую?
Катя молчала, глядя в пол. Она помнила. Лизка тогда задыхалась от жара, а скорая застряла где-то в пробке. Они с Сергеем сидели у кроватки, держась за руки, и молились, чтобы всё обошлось. Обошлось. Но тот страх до сих пор жил в её сердце, как заноза.
– И сколько ты уже накопил? – тихо спросила она.
– Почти половину, – ответил Сергей, избегая её взгляда. – Ещё пару месяцев, и…
– Половину?! – Катя снова вспыхнула. – То есть ты полгода урезал наш бюджет ради этой машины, а мне ничего не сказал?
– Я хотел сюрприз сделать, – буркнул он. – Думал, обрадуешься.
– Сюрприз? – Катя рассмеялась, но смех был горьким, как пережаренный кофе. – О, я в восторге! Просто в восторге, Серж! А пока ты копишь на свой сюрприз, я тут котлеты из воздуха жарю!
Дверь в кухню скрипнула, и в проёме появилась Маша – их восьмилетняя дочь с косичками и серьёзными карими глазами.
– Мам, вы опять ругаетесь? – спросила она, теребя край футболки.
Катя осеклась. Сердце сжалось – не от злости, а от стыда. Она ненавидела, когда дети становились свидетелями их ссор.
– Нет, Машуль, – мягко сказала она, подходя к дочери и обнимая её. – Мы просто… обсуждаем ужин.
– А будут котлеты? – с надеждой спросила Маша.
Катя бросила взгляд на Сергея. Тот отвёл глаза, словно провинившийся школьник.
– Будут, – ответила Катя, хотя внутри всё кипело. – Из воздуха. Самые вкусные.
Она вернулась к плите, включила газ и начала нарезать луковицу с такой яростью, будто это была не луковица, а все её проблемы. Сергей молча вышел из кухни, оставив за собой тяжёлую тишину.
Маша сидела за столом, болтая ногами и рисуя что-то в тетрадке. Катя взглянула на дочку и почувствовала укол вины. Дети не должны видеть, как их родители ссорятся из-за денег. Не должны думать, что котлеты – это роскошь. Она глубоко вдохнула, стараясь успокоиться.
– Мам, а можно я помогу? – спросила Маша, отложив карандаш.
– Конечно, солнышко, – улыбнулась Катя, хотя улыбка далась ей с трудом. – Давай картошку почистим.
Маша с энтузиазмом схватила картофелину и нож. Катя следила за ней краем глаза, думая о том, как всё изменилось за последние годы. (продолжение в статье)
– Ну и где они? Вечно в этом городе ни времени не знают, ни приличия! – пробурчал он, притопывая ногами, чтобы согреться.
Шум мотора прорезал тишину деревенского вечера. Николай Петрович вскинул голову. Черная машина Игоря подъехала к воротам, завязнув колесами в сугробах.
– Опоздали, – недовольно бросил он, как только семья вылезла из машины. – Я уж думал, снег вас совсем закопал.
Елена, держа младшего сына за руку, сдержанно улыбнулась:
– Здравствуйте, папа. Дорога действительно сложная была.
Маша, старшая дочь, радостно захлопала в ладоши:
– Дедушка, у тебя тут настоящая сказка!
Но Николай Петрович, не обращая внимания на внучку, изучающе посмотрел на Елену, быстро пробежав глазами по её пуховику.
– Говорила мне твоя мать: "Надо шубу ей подарить". А ты что? Легкомысленная... Говоришь, дорога сложная? На такой машине не сложная – позорная, – пробурчал он и отвернулся к Игорю: – Вещи в дом занесите.
– Пап, может, начнем с "здравствуйте"? – попытался разрядить обстановку Игорь.
Но Николай Петрович уже скрылся в доме.
Елена остановилась у крыльца, ее губы поджались в узкую линию.
– Мам, пойдем уже! – за руку потянула её Маша.
Внутри было тепло, пахло ёлкой, пихтовыми ветками и чем-то сдобным. Николай Петрович сложил руки на груди, окинув всех взглядом.
– Ёлка хорошая, а? Сам выбирал. Эти игрушки… – он ткнул пальцем в стеклянные шары. – С 60-го года. Ещё с матерью твоей в очереди за ними стояли.
Елена осмотрелась, но вместо восхищения кивнула мимоходом:
– Да, интересно. А это что – гирлянда такая? Она же везде продается, разве сейчас не лучше выбрать?
Её слова подействовали как спичка, брошенная в сухую солому.
– Что значит "не лучше"? Это память! Тебе не понять. Всё у вас по-другому: простота, минимализм. Никакой души, только удобства, – резко сказал Николай Петрович.
– Да что вы, я просто... – начала Елена, но он не дал ей договорить:
– Ты? Да ты только и можешь, что "мимоходом"! К своим традициям, к нашим ценностям – всё мимоходом!
– Пап, успокойся, – вмешался Игорь. – Мы просто устали. Давайте сядем за стол…
Но напряжение уже повисло в воздухе.
Младший, Саша, дернул мать за руку:
– Мам, а у дедушки в шкафу радио играет!
Елена посмотрела на сына, пытаясь скрыть раздражение:
– Саша, оставь. Дедушка просто любит воспоминания.
– Так и есть, – отрезал Николай Петрович. – Воспоминания – это то, что и держит нас вместе, Елена. А у тебя, видно, всё иначе. (продолжение в статье)
— Может, займёшься делом? Гости же пришли! — сказала свекровь со своей ехидной насмешкой, оглянувшись на гостей. Я так и застыла у порога, с подносом в руках, выкладывая тарелочку с пирожками на длинный праздничный стол, который скрипел и гудел — не от старости, как мне хотелось бы думать, а от чужих разговоров, смеха, громкого, густого, будто затянутого дымом недовольства. Пришли посетители.
Посетители, словно нежданный снегопад: всегда появляются в самый неподходящий момент. Снег исчезает, но следы его остаются. Так и гости уходят, однако их слова и взгляды продолжают жить в доме.
— Сейчас-сейчас, — пробормотала я, но мой голос утонул в общем гомоне.
В воздухе витали ароматы укропа, грибов, жареной курицы — и тревоги, которую я искусно маскировала безупречно чистыми полотенцами и отполированным до блеска серебром.
Все места за столом были заняты, и ни один взгляд не был обращен ко мне. Все смотрели друг на друга, на свекровь, на мужа. Я ощущала себя служанкой, то ли невидимой, то ли призрачной.
Иногда целые недели проходят в таком состоянии: ты вроде бы есть, но тебя как бы и нет.
Я поставила поднос на стол, вытерла руки о передник с блеклыми ромашками — и замерла, не зная, что делать дальше. Моя свекровь, Раиса Ивановна, сделала жест рукой, и на ее тонких губах появилась привычная снисходительная улыбка.
— Ну чего встала, как истукан! Садись к нам, в конце концов, и посуда надоедает.
Посуда меня не раздражает.
Люди — вот что утомляет. Точнее, то, что они говорят.
Я подумала: сейчас сяду, буду улыбаться, поддерживать чужие разговоры, и снова превращусь в незаметную часть интерьера, нужную лишь как еще одна пара рук для обслуживания. Но мой муж, Павел, даже не обратил внимания на мои колебания. Он во всех подробностях рассказывал гостям о нашем новом ремонте, как все здорово получилось и сколько сил было вложено.
Мол, всем этим занималась жена! Мастерица на все руки!
И все засмеялись, словно я тут ни при чем.
Я уже потянулась к стулу, но свекровь тут же заявила:
— Ой, только не рядом со мной. Я уступаю место молодым!
Вот так. "Молодым" – соседской девушке Вере, которой еще и двадцати нет, а я, видимо, уже принадлежу к другой возрастной категории. Семейные правила просты: чем старше, тем незаметнее.
Меня отодвинули на край стола.
Я улавливала обрывки разговоров. В центре внимания, как всегда, была Раиса Ивановна. Муж громко смеялся, хвастался своими достижениями и виновато поглядывал на мать, ища ее одобрения. Соседи восхищались шторами: да-да, их выбирала "мама".
Я чувствовала себя как на родительском собрании, где все решают за тебя.
Я бессильно сглотнула, словно сухую хлебную корку, которую заедают чаем, когда уже нет сил вступать в разговор.
— На, Елена, нарежь еще пирог, — свекровь протянула блюдо и вызывающе приподняла бровь.
Что делать? Я взяла нож.
А в голове роились совсем другие мысли: ведь могла бы… могла бы сказать, что устала, что обо мне забыли, что иногда хочется быть просто собой, а не этой… функцией.
Но я промолчала. Боль, выставленная напоказ, вызывает стыд.
Руки резали пирог, а мысли терзали меня. Каждый отрезанный кусок — как частица меня самой: отдаешь и становишься меньше.
За окном сгущались сумерки. Тени в комнате ползли, поглощая свет. Казалось бы, протяни руку — и дотянешься до кого-нибудь… но я сидела неподвижно, лишь судорожно перебирала складки кофты на груди, пока все обсуждали дачи, здоровье и капризы погоды.
Кто-то рядом что-то спрашивал, но их вопросы казались мне пустыми и бессмысленными.
Я улыбнулась — той вымученной улыбкой, которой научилась с детства. Главное, чтобы никто не заметил: не слышу, не хочу слушать.
Одной своей частью я оставалась в этом доме, а другой — уносилась куда-то далеко…
Может, я одна такая? Может, у всех так?
— Елена, что с тобой? Опять розу на подоконнике перелила? — свекровь фыркнула и произнесла это в своей фирменной манере.
— Нет… просто задумалась. — И тут же пожалела о сказанном: лучше бы промолчала.
Вечер закончился, как заканчиваются затянувшиеся, скучные фильмы — никто не помнит финала, лишь машинально комкают платок в руках.
Гости ушли. Раиса Ивановна качает головой: опять все придется убирать самой.
Я улыбаюсь: да, придется…
Муж пробормотал "спасибо" – словно выплатил долг.
Дом остывал. Старый диван, мое спасение, принял меня в свои мягкие объятия. Я опустилась на него, словно уставшая птица, падающая в густую листву.
Ноги гудели. Душа болела еще сильнее.
Я поняла: вот он, момент истины. Я — лишняя.
Казалось, завтра ничего не изменится.
Но именно в эту ночь я впервые призналась себе честно: я больше не хочу быть лишь тенью.
***
В нашем доме ночь всегда полна своеобразной тишины. Старая мебель издает стоны, отопительные приборы едва согревают, а где-то за стеной монотонно падает вода из крана, словно кто-то беззвучно плачет. В полумраке я прислушиваюсь к этому неуловимому гулу, который перемалывает мои мысли, как жернова перетирают зерно, превращая их в пыль.
Павел спал рядом, его присутствие ощущалось словно кусок угля: черное, плотное, непроницаемое. Сколько лет мы вместе? Целая вечность. Но когда мы в последний раз искренне разговаривали? Или это неизбежно после сорока – беседы вытекают сквозь пальцы, как вода из дырявого ведра?
В памяти всплывал прошедший день: лица, обрывки фраз, оценивающие взгляды. Особенно жаль было Веру, ее смех был таким заразительным, что даже Раиса Ивановна смягчалась в ее присутствии. А мне хотелось одновременно и плакать, и смеяться, и сбежать куда-нибудь. Может быть, в привычное забытье.
Утро началось как обычно, словно вчерашнего вечера и не было.
На кухне, как всегда, тесно. На столе остывшая каша и липкие пятна от вишневого джема. Павел, уткнувшись в телефон, машинально ковырял вилкой омлет, не обращая на меня внимания.
Я убирала посуду и поймала себя на мысли, что снова хожу по кругу: готовить-мыть-убирать-смотреть на часы… Смысл этой рутины ускользал. Сколько раз я обещала себе: нужно жить иначе! Но снова и снова возвращалась в этот замкнутый мирок, где все кажется чужим.
– Лен… – муж оторвался от экрана. – Мать просила зайти к ней вечером, там что-то с лекарствами.
Вот оно.
Лекарства – это словно пропуск в наш семейный уклад: все знают, кто этим займется, и никто не сомневается, что это буду я.
Я кивнула, подумав про себя:
"А когда мы купим лекарства для меня? Для души…"
Весь день я была как в тумане. На работе – незнакомые лица, чужие вопросы.
"Елена Витальевна, не могли бы вы задержаться?
Елена Витальевна, а отчет…
Елена Витальевна…"
Словно я не человек, а функция.
В чем смысл?
Автобус вез меня домой среди однообразных угрюмых лиц. За окном кленовая листва трепетала на ветру, словно махала мне:
"Посмотри, можно жить по-другому…
Беги!"
Но что-то крепко держало на месте.
Страх? Инерция? Привычка?
Вечером я зашла к Раисе Ивановне. Она встретила меня как всегда – с ворчанием и одышкой, полулежала у окна в своей старой кофте. (продолжение в статье)