Дым сигареты за окном был густым и сизым, таким же, как настроение в этой комнате. Поминки по отцу Алексея, его сороковой день, подходили к концу. Стол, ломившийся от еды, теперь выглядел уставшим и неопрятным, как и лица собравшихся родственников. Я сидела напротив окна и ловила себя на мысли, что считаю секунды до момента, когда можно будет уйти, смыть с себя этот налипший груз притворной скорби и тягостных взглядов.
Мой свекор, Иван Петрович, был человеком суровым, и общались мы мало. Его смерть стала скорее формальным поводом для этой встречи, чем истинной причиной всеобщей печали. Главной скорбящей, конечно, была моя свекровь, Галина Ивановна. Она восседала во главе стола, и ее черное платье казалось не символом утраты, а королевской мантией. Рядом, как верная оруженосец, пристроилась сестра Алексея, Ирина.
Я пыталась поймать взгляд мужа, но он упорно смотрел в тарелку, будто разглядывая в остатках оливье тайные знаки судьбы. Он был скован и молчалив с самого утра.
— Оленька, а пироги-то ты, наверное, покупные брала? — раздался сладкий голос Галины Ивановны.
Она дотронулась до края ватрушки на моей тарелке, которую я так и не съела.
— Нет, Галина Ивановна, я сама пекла, — ответила я, стараясь, чтобы голос звучал ровно.
— Ага, — фыркнула Ирина, не глядя на меня. — На вкус как раз покупные. Суховатые. У мамы всегда такие пышные получались, прямо таяли во рту. Правда, мам?
Галина Ивановна вздохнула, полной грудью, как актриса на сцене.
— Что уж теперь вспоминать, Иришенька. Всему свое время. И детишки-то у Ольги сегодня какие-то нервные. Бегают, шумят. Неловко даже перед гостями.
У меня сжались кулаки под столом. Мои семилетние двойняшки, уставшие от долгого и скучного дня, полчаса назад тихо играли в соседней комнате. Это был прямой, ничем не прикрытый укол. Я посмотрела на Алексея. Он заерзал на стуле, но промолчал. Его молчание стало первой каплей, переполнившей чашу.
— Алексей, может, чаю гостям нальешь? — снова обратилась ко мне свекровь, будто мужа вовсе не существовало. — Видишь же, у тети Зины чашка пустая. Надо внимательнее быть, дочка. В такой день особенно.
Я чувствовала, как по моей спине ползет горячий румянец. Я была не жена их сына и брата, а какая-то неумелая прислуга, которая все делает не так. И этот спектакль разыгрывался специально, на публику.
И вот наступила кульминация. Галина Ивановна откашлялась, привлекая всеобщее внимание.
— Кстати, о внимании, — начала она, и в ее голосе зазвенела сталь. — Иван Петрович, царство ему небесное, перед смертью успел кое-что обдумать. Он очень переживал за нашу Ирочку. Живет она с ребенком в той хрущевке, не жизнь, а мучение.
Ирина трагически опустила глаза. В комнате повисла тишина.
— Так вот, — свекровь сделала паузу для верного эффекта. — Он считал, что Ирина имеет полное право на часть той квартиры, где вы сейчас живете. Ведь это он, Иван Петрович, отдал вам тогда деньги на первоначальный взнос. По сути, это и его кровная доля.
У меня перехватило дыхание. Комната поплыла перед глазами. Я посмотрела на Алексея. Его лицо было белым как полотно. Он знал. Он точно знал, что эта тема всплывет.
— Какая доля? — вырвалось у меня, и голос мой дрогнул. — Эти деньги были подарком на свадьбу! Мы их не просили! Это была помощь!
— Помощь, доля, какая разница? — парировала Ирина, внезапно подняв голову. Ее глаза блестели от злорадства. — Папа вкладывался в ваше жилье. А я, выходит, на обочине. Справедливо ли это? Мама права.
— Алексей! — почти крикнула я. — Скажи же что-нибудь!
Мой муж поднял на меня испуганный взгляд. Он видел мое отчаяние, видел торжествующие лица матери и сестры. Он открыл рот, чтобы сказать что-то, но из него вырвался лишь жалкий лепет:
— Оль… Давай потом… Не сейчас… Не при людях…
В этот момент во мне что-то оборвалось. Окончательно и бесповоротно. Та самая ниточка, что еще связывала меня с этой семьей, лопнула. Я медленно поднялась со стула. Взгляд мой был прикован к Алексею, но он снова опустил глаза.
— Хорошо, — сказала я тихо, но так, что было слышно каждому. — После такого унижения, я не стану сидеть с твоими гостями за одним столом и улыбаться.
Я вышла из-за стола, не глядя ни на кого, и пошла к выходу. Спину я держала прямо, гордо, как солдат, покидающий поле боя, которое ему отравили. За спиной на секунду повисла гробовая тишина, а потом ее нарушил притворно-оскорбленный вздох Галины Ивановны: «Ну вот, опять она драму закатила…»
Я не обернулась. Я просто вышла в подъезд, захлопнула дверь и прислонилась к холодной стене, пытаясь перевести дух. А в голове стучало только одно: «Завещание? Какое завещание?»
Хлопок входной двери прозвучал как выстрел. Я вошла в нашу квартиру, сбросила туфли и, не разбирая дороги, прошла в гостиную. Руки дрожали, в висках стучало. Я стояла посреди комнаты, такой знакомой и безопасной, но теперь она казалась чужой. Словно тень от тех слов, что прозвучали за поминальным столом, легла на стены и мебель, изменив всё.
Я ждала. Ждала, когда заскрипит ключ в замке, когда муж переступит порог. Что он скажет? Как посмотрит? В голове прокручивались возможные варианты его поведения — от яростной защиты до горького раскаяния. Но глубже всего засела трусливая надежда, что он всё же встанет на мою сторону.
Прошло минут сорок. Наконец, я услышала осторожное щелканье замка. Дверь открылась и так же тихо закрылась. Алексей вошел в гостиную. Он не смотрел на меня, его плечи были ссутулены, вид — виноватый и подавленный. Он прошел к дивану и тяжело опустился на него, уставившись в пол.
Молчание затягивалось, становясь невыносимым. Его молчание было хуже любых упреков.
— Ну что, молчок? — голос мой прозвучал хрипло и незнакомо. — Там, при всех, ты тоже слова не смог вымолвить. А теперь, когда никто не видит, тоже нечего сказать?
Он поднял на меня глаза. В них я увидела не раскаяние, а раздражение и усталость.
— Оль, давай без истерик, хорошо? Я сам как выжатый лимон. День тяжелый.
— Истерик? — я засмечалась, и смех вышел горьким и колючим. — Твоя мать и сестра публично меня унизили, заявили права на наш дом, а ты сидел, как мышь на крупе, и теперь говоришь мне про истерики? Алексей, они сказали про завещание! Это правда?
Он вздохнул глубоко, потер виски пальцами.
— Нет. Никакого завещания нет. Вернее, есть, но там всё стандартно, квартира мамы отходит ей.
— Тогда что это было? Откуда эти сказки про долю Ирины?
— Папа… папа действительно давал нам деньги тогда. На взнос. Помнишь?
— Как же не помнить! — воскликнула я. — Это был подарок на нашу свадьбу! Мы сто раз говорили об этом. Он сам сказал: «Дети, обустраивайтесь». Ни о какой доле речи не шло!
— Для нас — не шло! — вдруг вспылил он, поднимаясь с дивана. — А для мамы? Для Иры? Они теперь видят это по-другому! Папы нет, и они считают, что имеют право на часть этих денег. Мать одна, ей тяжело, Ира одна с ребенком… Ты не понимаешь, что ли?
— Понимаю. Отлично понимаю. Понимаю, что твоя мать и сестра — жадины и интриганы, которые плюют на все приличия, лишь бы урвать кусок побольше. А ты… ты им потворствуешь. Ты их боишься.
— Я не боюсь! — крикнул он, но в его глазах читался именно страх. Страх осуждения, страх конфликта с матерью, который тянулся с детства. — Я просто не хочу скандала! Это моя семья!
— А я что? — голос мой сорвался. — Я не семья? Мы с тобой пятнадцать лет вместе! Мы построили этот дом, родили детей! А они… они приходят и одним махом хотят всё разрушить! И ты позволяешь им это делать!
Я подошла к нему вплотную, глядя прямо в глаза.
— Скажи мне прямо сейчас, Алексей. Чей ты? Их или мой? Где твоя жена и твои дети в твоей системе ценностей?
Он отвел взгляд. Этот простой жест стал для меня приговором.
— Оль, не надо вот так… — он снова сел, сломленный. — Надо просто успокоиться и всё обдумать. (продолжение в статье)
Кто бы мог подумать, что Нина и Сергей расстанутся из-за рассады!
Да, той самой рассады, которую ежегодно накануне дачного сезона выращивала Нина. В феврале сеяла перцы, во второй половине марта – помидоры.
Ну, а дальше, как всегда: ожидание всходов, подсыпка, пикировка, полив, подкормки. И постоянное беспокойство: хватает ли сеянцам света, тепла, питания? И повернуть их нужно вовремя, и полить, и опрыскать.
Короче: забот полон рот! И так до конца мая. Капитальной теплицы на даче не было, поэтому рассада перебиралась в открытый грунт, когда возвратные заморозки оставались позади.
Вот и на этот раз Нина все вовремя посеяла, дождалась всходов и сразу поняла: придется повозиться. То ли грунт подвел, то ли семена оказались не очень качественными, но рассада получилась слабенькая, «никудышная», как говорила сама хозяйка.
Нина, опытная дачница, взялась спасать свое детище: сеять повторно не имело смысла. Словом, уже второй месяц женщина ухаживала за растениями, как за малыми детьми.
Сергей посмеивался:
– Носишься с ними как с писаной торбой. Зачем? Выброси – и дело с концом. Придет время, купим рассаду на рынке.
– Нет, Серёж, хочется свою вырастить. Смотри, мои перчики уже не узнать! А помидоры! Любо-дорого посмотреть! Я сначала думала, что не оклемаются, а они вон как хорошо пошли. (продолжение в статье)
Бабка Валерку не любила, не признавала.
-Не наш он, не наш, -говорила Анна Фёдоровна в магазине бабам.
-Нюр, да как не ваш, ну, ты глянь, вылитый твой Васька.
-Не могу я бабоньки, я умом -то понимаю, что Василия сын, а сердцем нет. Вот от дочери, то да, внуки.
А от сына не могу принять.
Да и растёт не с нами. Хоть и вроде как бегает, лопочет там что-то, баба, баба. а вот не могу
Как гляну, ну Супоневская порода, не моё не родное. -А оно ведь взаправду так, бабоньки, — говорит другая женщина. Вот у меня мама покойница, бывало Милку мою везде поцелует, потетёшкает, всё для неё сделает, а Юркиных ребятишек вроде как не очень. Ну внуки и внуки.
Бывало Юрка, брат обидится, выскажет, а та ему скажет, не обижайся мол, сынок, от дочки я точно знаю , что своё, а от тебя...ты уж прости.
-Ой, бабы, да я сама этим грешу.
Дочкин -то уж какой красавчик, разлюли— малина. И глазки, и носик, ушки, ямочки на щёчках. Не налюбуемся с дедом.
А от снохи не могу, вот понимаю что сынов. а не могу.
Мало того в их породу, так ещё вечно сопливый, да грязный. Стану ей говорить, что за дитём смотреть надо, так фыркает, мол не успеваю.
Сыну вашему, гооврит, чистоту подавай в хате, да горячей еды, когда мне ещё за пострелёнком смотреть?
Я ей говорю, а как же другие? Другие-то ещё и работают, вон бабоньки раньше, на дойку прибегали к четырём утра.
Бывало квашню поставлю, хлеба вымешаю, оставлю на столе, чтобы растронулись, печь уже истоплена, остаётся только в печь хлеба посадить, а мне бежать надо, на утреннюю дойку.
Вот Антонину бужу, а она чё дитя, спит на ходу.
Один раз вот так оставила её, да деду наказала, чтобы смотрел, он немощный уже был. Ну думаю подсобит девчонке, хлеба-то в печь поставить.
Вот, как сердце чуяло, попросила Дуську прикрыть меня если что, и побежала до дома.
А она спит сердешная, хлеба по всему столу растеклись, на пол чуть не свисают, волосы ей залезли. спит моя доня, да сладко так. головушку положила на руку. Ой.
-Папаш, -говорю, -ну вы чего
-А я чего, — спрашивает
-Чего за хлебами -то не смотрите
-А чего за ними смотреть? Чай не убегут.
Повернулся и пошёл, да ещё и в одном исподнем. Тоже почудил... (продолжение в статье)
